Часы

Трогательная и светлая история о сложном выборе, о страдании и терпении и о том обмане, который заставляет нас сомневаться.
Очень коротенький рассказ. Кстати, он создан по черновику, который я написал в стихотворной форме, чтобы точнее и лаконичнее подобрать формулировки. Тот рассказ я тоже опубликовал, но под названием «Часики».

Она бежала по лугу. Трава хлестала по щиколоткам и слезами разбрызгивала капли росы. Шлепанцы растерялись ещё вначале, когда она надеялась успеть по дороге. Но услышала, как где-то за туманом истерично взревел стартер лодки. Чтобы срезать, она соскочила с насыпи, и вместо песка под ноги легла густая топкая трава. Тапочки слетели сразу.
Уже светало. Лес впереди казался последним прибежищем жуткой ночи, отступающей в туман. Анечка бежала, равняясь на краешек опушки. На угрюмый дуб, горделивым особняком отстоящий от леса.

Над опушкой бежалось легче: чахлые травы не путали ног. Она взмахивала руками, как крыльями. Подол белого платья тоже вспрыгивал вслед. И волосы плясали из-под белёсой косынки, свернутой в ленту. Деревья тревожно мелькали сбоку и тянулись к ней когтистыми ветками. А из леса пристально следила ночь, пугая трубными гласами филинов.
У дуба Анечка свернула с холма вправо, в пространство над озером, будто хотела взлететь. С высоты покатого бугра оно открывалось, как бескрайняя серая пустота в дымке. 

Во влажных сиреневых сумерках Анечкины глаза потеряли соизмерение, она поскользнулась на склоне луговины и ухнула в неизвестность. Но, проехавшись бедром, как бывало здесь в детстве зимой, она только теранула ногу о шершавую зелень. Внизу на ровном подскочила, ощупала плоский живот. Тут же, не разжимая кулака, чтобы не упустить бесценных часов, помчалась берегом вдоль озёрной воды. И туман отступал, расширяя мир, а волны шептали: «Он не может уйти. Особенно теперь!»
Берег уклонялся по дуге к мысу, и Анечка сокращала путь. Она бежала уже не по суху, а по юрким набегам прибоя, с силой шлёпая и разбрызгивая воду, как будто расточая свою пульсирующую душу. Странно, но это помогало ей не плакать.
И вот в тумане уже смутными пятнами задрожали силуэты людей на шатком плавучем приставке, извивающимся на волнах, как плывущая на месте змея. 

Рядом нетерпеливо рычала лодка.
Анечка взбежала на подвижный мосток, заскользила босыми ногами по мокрым холодным доскам. Пришлось бороться с качкой, больно натыкаясь пятками на шляпки гвоздей.
Он стоял на причальном плотике. Уже взялся рукой за борт. 

Волны качали всё отдельно — лодку, плотик, прилипший к нему мосток с Анечкой. И казалось, что в этом зыбком мире нет никакой прочности, на которую можно было бы опереться.

Он обернулся, глянул в поллица из-за башлыка грубой брезентовой штормовки. Холодно, не подавая никакой надежды. Выкрикнул, борясь с рокотом мотора:
– Сделаешь?

Она подошла уже медленно. Но не вплоть. Встала поодаль.
Глаза её распахнулись и замерли, как при виде чего-то парализующе-ужасного. Щёки раскраснелись, с пробежки дышалось ненасытно, она порывалась что-то сказать и по-рыбьи ловила воздух губами. Но воздух только вдыхался и выдыхался, не рождая слов. Точных, весомых, убедительных. Всё уже обсуждалось не раз. Только взгляд её кричал, рыдал, звал. Но тоже молча. И от силы вопля, не находящего выхода, её колотило, как на морозе.
Она, искря взглядом умоления, протянула ему руку с часами. Те блестели мужским железным браслетом. Холодно и тоже без надежды. Можно ли обратно обменяться часами, если не получилось обменяться временем?
Мужики уже погрузили вещи и ждали, ничего не говоря и неловко отводя глаза от её наивности.
Он усмехнулся, рывком перемахнул через борт, в лодку, сел спиной к корме и к ней.
Мотор облегченно сорвался, лодка пошла, ухая по волнам. Анечка опустила руку с часами.
Он так и не глянул напоследок. Хотя бы просто так, хотя бы со злостью разочарованного.

Волны качали приставок, как маятник, начавший отсчёт времени от сих и далее. И она стояла одна посреди тумана, воды и времени, разделённого пополам. А лодка темнела на горизонте. Как точка в конце той самой строки, за которой страница непременно переворачивается, закрывая собой написанное ранее.
Обратно шла без памяти. Дорога, песок, что-то зелёное по обочинам, робкий, отступающий туман в низинке. 

На взгорке воздух тёплый, квадратики домиков, заостренные к небу. Над ними, стыдясь, докрасна сконфуженное солнце прячется за тонкими облаками.
У деревни свернула прочь в чащобу рогоза по тропке к источнику. Там под плакучей ивой колодец, журчит водица по дощатой канавке. Над колодцем часовенка топорная, иконка Божьей Матушки. 

Анечка встала и долго смотрела на икону. Не молясь, не жалуясь, не вздыхая. Как глядят на свой сгоревший дом, когда ещё не настала следующая ночь. 

«Сделаешь?» – кричал он из свежих навязчивых воспоминаний.

Наконец, она нагнулась, зачерпнула обеими руками ледяную воду, чтобы умыться. Приложила в ладошках к горячему лицу, к глазам. Но обратно рук уже не отняла. Плечи задрожали, она сдалась, упала на колени, лбом впечаталась в мокрый грунт, схватила руками землю с травой вперемежку, стиснула в комки. Были б силы от природы, так хоть бы кулачком в никуда погрозила. Косынка развязалась, волосы выбились на свободу и опали вокруг лица, пряча его от постороннего. И там, в собственной темноте, в бездне своей души, она рыдала и вопила без голоса. И корчилась лицом, как жертва, раздираемая хищником вживую.

Когда выдохлась, притихла, свалилась на бок, на траву, в стрекот кузнечиков. Красными глазами без смысла глядела на тонкие ветви ивы, оживающие в движении воздуха и тянущиеся к ней своими желтыми пальцами сверху. И так лежала, застряв духом промеж двух страниц.
Домой шла без ума. Наугад. Долго. По балке через терновники вдоль ручья. На пригорке отдышалась, утёрла лицо.
Дома скрипнула калиткой, дверью. В избе темно со света, только дух родного жилища. Тишина пульсом в ушах. Низкий потолок давит на душу. Вздохнуть хочется. Стены бревенчатые горизонтальными полосками, грубый комод, печка давно не беленая. Папа. Сидит, ссутулился. Белые брови топорщатся инеем, глядит из-под них, как загнанный. Бессильной рукой остатки волос загребает назад — седые мысли приводит в движение.
Анечка прошла к своей кровати, села на край, скрипнула. И опять тишина, пульсирующая только течением времени — часы тикают со стены. 

Пробило шесть.
Она вспомнила про часики, положила на подоконник. Посмотрела на ладошку, с красными вмятинами от железа.
– Не взял? – спросил папа, неопределенно глянув из своего тёмного угла на её движение.
– Нет, не взял, – не сразу ответила Анечка и глянула на папу, а с него выше — на иконы в святом углу. Но тут же виновато потупилась. – И свои не вернул. Ушёл. Навсегда.
Папа собрал белую бороду в руку, отчего вмиг похудел и осунулся. Кивнул задумчиво. Ожидал, видно, горького, хотя и надеялся, что чудом минует чаша.
– А я уж рубаху белую приготовил, – вздохнул он и всмотрелся, как в память, в мамино фото, висящее на стенке.
Анечка хотела лечь, думала утонет в безысходном. Но папа поднялся со скамьи, задул ночную лампаду. В темноте комнаты окно засветилось розовым с синим. Встретились взглядами. Он смотрит больно и испуганно, воплем. Не удержалась, с грудным стоном бросилась к нему на шею, и оба, не тесня душ и не стыдясь ложного, расплакались. Освободились.
Папа гладил её рукой по волосам. Она прижималась к его груди и через всхлипы слушала, как прощается с нею её детство, бухающее там, в его груди. Неровно и часто: «Прощай! Никогда! Навсегда!»
– Это ничего, – вздохнул он наконец, шевеля своим воздухом волосы на её макушке. – Ходит зло по миру. Но ты же… не позволишь? Не сделаешь, не ответишь злом на зло, погубив невинного?
– Я не сделаю, папочка, – её голос дрожал ужасом неизменности, и она искала прочного во вне, чтобы опереться. –Он потому и ушёл. Но я уже выбрала из них двоих. Я не могу это сделать! Только… как я дальше стану?
Он молча её отпустил, рукавом рубахи утёр слёзы ей, а потом и себе. Чиркнул спичкой, зажёг лампаду, охая и опираясь о стенку, спустился на колени перед иконами. С одышкой что-то забормотал неразборчивое.
Она упала рядом, своё залопотала сипло и тонко. «Ах, Матушка Божия!»
Там один за одним они долго читали акафисты Пресвятой Богородице, кланяясь лбами в пол и роняя в него слёзы. А вековые доски привычно их впитывали, дубея от соли.

После акафистов, когда оба утихли, вышли на двор, щурясь от света. 

Здесь стоял грубый дощатый стол со скамейкой. Анечка накрыла: вяленая рыба, веточки укропа, лук пером, картошка с сырным маслом. Папе корвалол, себе булочку сдобную к стакану молока.
Ели молча, и она пусто следила припухшими глазами за муравьём, который хотел утащить больше, чем мог поднять. Но иногда не выходит потащить то, что считаешь благом: душа надрывается.  И о том она вздыхала медленно и незаметно.
После обеда сидели на скамейке, обнявшись, и глядели в будущее, листая в памяти картинки прошлого. И время уже продолжило строку: точка слезою вытянулась в запятую. 

Утренний ветер притих, видно, погнался за лодкой на север. Анечка покормила жёлтых цыплят в картонном ящике, насыпала им варёного пшена вперемешку с рубленным луком. Крольчатам в кормушку лопухов и клевера. Умилилась малышам, не сдержав улыбки, а от той улыбки сорвалась, расплакалась горько. Но молча, чтобы не слышал папа. И всё шептала: «Не сделаю я! Я люблю, но не сделаю!»
Мокрый воздух разомлел, напитался испареньями травяной зелени и духом яблонь, созревших пахучим приплодом. Небосвод насупился духотой. К дождю.
Чтобы не пропустить, уселись на ступеньку косого крылечка. И вот он — ливень. Вначале нервно сдерживаясь забил редкими крупными каплями. Потом ударил, желая вылиться весь и враз. Вода грохнула, загудела, поднимая пыль запахом и освежая дух чистотой. Котята стремглав вскочили на крылечко, Анечка подхватила их, усадила на коленки, прижала к животу. Тёпленькие.

– А ты ведь тоже был молодым?
– Был, моя хорошая. Но пожилая память рисует, что придумает. А только с годами я понял, что счастье нам приносит не влюбленность совсем. А любовь. Простое добро. Сердце беззлобное, тихая забота, верность. Причастие к Божьему, – он прислонил к её голове свою, и в этом месте ей тоже стало тепло. Как и от котят, и от его плеча, прижатого к плечу. – Ты не плачь, моя хорошая. Господь омоет сердце. Только не копи в нём обид. А то заснёт оно смертельным сном, и тогда уж не спастись. Вот его-то, сердце, и береги! Оно должно успеть с благодатным избытком преисполниться любовью. И тогда ничего не будет зря. Никакое страдание. А бед не обойти, никому не обойти. И вот увидишь! Когда всё закончится, увидишь, что важно, а что пустяк.
– А закончится?
– А как же? Мы здесь, как в обмане, нам кажется ,что ещё полно времени, далеко конец, а в конце кажется — недавно только началось. И тогда узнают, что важное было, а что пустое.
С тем и умолк, слушая ливень, как пение. В шуме его по земле, в переливах струй с углов крыши, в перекатывании громов из облаков в облака гудело славословие. Великое пение: лилось время. И украдкой, незаметными месяцами составляло оно уходящие незримо годы.

***
В будущем, лет через пять, Анечка столкнулась со своим прошлым. Пасха выдалась тёплая. Он приехал с молодой женой, нанял старушку прибраться на могилах его родителей. Со спины не угадала — он раздался, потолстел даже, живот виден из распаха черного пальто. Стоял, рукой облокотившись о гранитное распятие на соседней могиле. Курил одну за одной и указывал работнице, что ещё сделать на обещанную плату.
Та кланялась в работу, безропотно делая уж и не обещанное. А он говорил, не вынимая жёванной сигареты изо рта, широкий, прочный, как в землю вросший, имеющий власть и точно знающий, чего хочет.
Жена в оградку кладбища не вошла, порхала во вне, на кирпичном тротуарчике. Громко обсуждала с кем-то обои, переделку квартиры, дорогой ремонт. В руке розовый телефон с блёстками, ноготок на мизинчике ухоженный, запястье в часиках знакомых.
Но всё это Анечка увидела уже потом, вынимая образы из памяти.
Столкнулись они внезапно. Он уже уходил, она тоже. Не разминулись, взглядами ударились друг о друга как о бетонную стену с разгона. Оба отступили на шаг, но души с разбегу соприкоснулись, сжались. Он удивлённо глазами засуетился, на жену косится, а на Анечку ледяным морозом, со враждой. Боится, что она ему всё испортит. И смотрит, как молотом бьёт.
Она отступила, взглядом покорилась, воротилась к отцовской могиле, лбом к дереву крестовому жмётся, говорит что-то без голоса.
Ушла другими воротами, низинкой, рогозами, к источнику. Здесь шумела вода и ива плакучая шептала на ветру своё покойное и мирное. Анечка села бессильно на скамейку, вгляделась в воду с удивлением. Потом поднялась, ещё вроде бы задумалась на миг, но махнула рукой, глянула на иконку Божьей Матери светло и улыбнулась. Головой только покачала воспоминаниям, перекрестилась. Выдохнула с облегчением, как опухоль оттогрнувшуюся выплюнула.
Домой летела ласточкой. И там своё её ждало: жёлтые цыплята в ящике, кролики, печку протопить перед сном — пусть потрещат дровишки, душу умилят. На столе тетрадки, карандаши. Книжку новую купила — вечером с сынишкой лечь в обнимочку под вязаное одеяло и читать до самого сна, пока не засопит и не станет вздрагивать, принимая первые сны. Потом глядеть сладко, как он спит, ласковый, и плакать. Просто так. Хорошо, потому что. Любит сердце до слёз.
Так и сбылось. А потом полночи глядела в темноту перед собой и шептала Богородице слова благодарности. Что-то о влюбленности и любви, что-то о выборе между настоящим, живым и пластмассовым в блёстках. И о часах, которыми обменялась когда-то и зачем-то.

Часы те наручные, кстати, так и лежали годами на подоконнике, следили придирчиво, как вращается время. Вот и мы с ними страницу перевернём, заглянем в грядущее.
Во второй половине годы летят, как минуты после полуночи. И, вроде бы было это совсем недавно, и немного прошло лет, а удивительно, но вот уже старость, и Анна лежит на одре. Умирает, с сыном прощается.

Лицо корою древесной, сухое, в бороздах, черты острые. Глаза ещё живые, но тускнеют, как янтарь в вечерней мглице.
Сын взрослый, давно женатый, давно отец. Ухом к матери клонится, плачет, слов не разберёт. А у неё душа вздрагивает в тесноте, и от того говорит она уж не воздухом, а духом. И всё порывается открыть ему, наконец, о пристани, лодке, мужских часах на её подоконнике. И о девушке, бегущей по лугу, плачущей отчаянно и не ведающей, куда Господь её судьбу клонит. Но выдыхает пустое. Улыбается глазами и сама осеняется ясностью: теперь-то уже не важно! Теперь-то уж без обмана, сверху времени, не изнутри. Вот же он стоит перед нею, сын её. О чём тут пожалеешь, Господи? О каком выборе?
Набирается последнего и выходит словами:
– Ты, сынок, Бога люби. А с Ним и всё полюбится, – и встаёт, юная совсем, лёгкая вся, как в детстве. Глядь, — на дороге стоит. А вот и луг. Побежала вдоль опушки, платье подпрыгивает, волосы золотые пляшут, роса с травы облаками вокруг. А она бежит, на дуб равняется. А там сворачивает вправо, снова в бескрайнее, но не вниз, а вверх, по облакам. Озеро под ногами крошечное, приставок на косе, лодочка, люди какие-то. Девочка плачет, не знает о счастии, которое уже с нею. И всё вокруг мелкое, серенькое, смутное. Всё это было когда-то. Всё это было где-то там. В пустоте времени.
Он тоже, конечно, встал у своего распуться близко к тем годам, да хватило ли облаков, чтобы вверх, а не вниз? И ему, и тем, кто с ним прожил. Неведомо сие.
А у источника трещали-заливались кузнечики, и не видели, как посреди лета со старой ивы слетел последний живой листок. Выплакала всё, плакучая. Иссохла.

Родниковые воды шумно торопятся по канавке в колодец, в ручей среди терновников, устремляясь вслед за неугомонным временем. А оно точкой ползёт к завершению строки. И я вижу это явственно и слышу по ночам, когда трудно ухает моё сердце в груди, секундами отбивая отмеренное мне: «Люби! Люби! Люби!». Успею ли набраться благодатного избытка облаков в своё сердце?

Я просыпаюсь ото сна, встаю, брожу по дому и вздохами тесню тяготы совести вон. Или смотрю в окно. А там чернота. И где-то далеко, наверное, и с моей ивы облетают листочки. Надо успеть.

***
А теперь можно прочитать стих «Часики», если вы его не читали.

_______________________
Подпишитесь на мой канал в Телеграм
Если удобнее, то Дзен