Глупый старик

Венчание и развод. Брак без любви — одна только пытка, нет в нем ни счастья, ни Бога. И многие решаются разойтись. Но главный герой рассказа натыкается на венчание, как на препятствие к разводу. Он едет в монастырь за советом у опытного духовника. Но ответ приходит сам собою.

Рассказ для православного чтения

Глупый старик

Пришло и Никите время разводиться: чувство влюбленности они с женою давно уж расточили на мелкие склоки и смотрели друг на друга не видя, как глядят на мебель в квартире.

И все бы ничего — друзья и родня поддерживали предстоящее расставанье, видели, что бытуют они порознь, и что разлепились их души. Но мучил Никиту вопрос венчания — оно ведь навсегда. И пусть не шибко был он парнем церковным, да все ж венчание… Связывало оно, как «навсегдашняя» колодка, и будто между супругами цепь неразрывная и тяжелая навешивалась, как та, что болтается на набережной вместо ограждения.

Местный батюшка, который их соединил, отнекивался, говорил, что не существует «развенчаний», вроде это ход в одну сторону. И венцов с них не снимал.

Искать правды Никита умчался в ближайший монастырь, там, как говорили, местный духовник — мудрый наставник и строгой жизни монах. Вот, как скажет, так пусть и будет.

Ранняя электричка, которые хаживали в то время только для развоза дачников по их рабочим фазендам, промчалась мимо монастыря в полшестого утра. «Поклонилась» она и этому полустанку. Никита сошел, поезд двинулся дальше, оставив парня в сумерках и тишине.

Монастырь красиво вжился в окружающий лес, так естественно, что казался частью природного ландшафта, затянутого сизой утренней дымкой, смягчающей сонные ночные тени.

Узкой тропкой Никита добрался до запертых монастырских ворот, подергал ручку входной двери и прочитал расписание, закрепленное на стене монастырской крепости. Время работы — с восьми утра. Однако, дверь отворилась с тяжелым металлическим скрипом, и к Никите вышел низкорослый белобородый старик в сильно истертой и не раз уж стиранной, еще, видимо, советской, телогрейке и белой ситцевой кепке на совершенно лысой голове.

Поздоровались.

– Монастырь пока закрыт, ишо не время, — доложил с улыбкою старик, оказавшийся сторожем на входных дверях. — Но он откроется, как будет время.

Сельские старики — это особенный вид людей. Принадлежат они уходящей эпохе, хотя частью ее уже и не являются. А все ж, как-то неуловимо, остаточно, духом чуются они как тени безвозвратно ушедшей старины, в которую теперь можно заглянуть, только всматриваясь в их теплые глаза, украшенные непрестанно-улыбчивыми морщинками.

Сторож, покряхтывая и искоса поглядывая на Никиту, уселся на скамью под монастырской стеной. Присел и Никита. 

Звали сторожа Федором Михеичем, и, как всякий старик, он рад был молча, без собеседника, просидеть на скамье хоть целый день, внимательно вглядываясь в знакомый и примелькавшийся за многие годы пейзаж. Но и рад был собеседнику, с которым мог запросто, да к тому и насладительно весьма, провести день до вечера. И не важно, кто беседу станет вести, а кто слушать. Потому как главное в этом дне — просто жить. И то, слава Богу за все, что было и что есть. А живем. Что еще надо-ть?

– Ужо и утро, — заметил Федор Михеич, глядя на розовое небо сощуренными до щелочек глазами, завсегда приготовленными для улыбки. Поразмыслив и покосившись на молчаливого собеседника, явно озабоченного тяжелым раздумьем, он добавил, начиная обыкновенную свою разведку на предмет подбора темы для душевного разговора: — А там и день.

Никита тоже посмотрел на небо, взглянул вскользь и на старика.

– У вас, говорят, духовник в монастыре хороший, — спросил он, вырвавшись из своих мысленных мрежей.

– Хороший! Такой хороший! Духовник-то. Да, — рассыпал бисером Федор Михеич, расставляя сети, в которые надеялся выловить интересный разговор. — Советуются с ним все. Да. На электричках приезжают из городу-то и советуются. Вот, как вы. У кажного свой вопрос. Да…

– Да я, вот… — задумался вслух Никита и замолчал, вновь зацепившись в уме за наболевшее, увлекшись и вернувшись в свои думы. Федор Михеич даже развернулся к собеседнику, даже приоткрыл рот и будто вытянул ближайшее к Никите ухо, чтоб лучше слышать беседу.

Но, нет… Замолчал Никита.

– Разные вопросы, — отступил Федор Михеич на шаг назад в своей разговорной тактике. — И ваш, небось, рассудит. Да! Всякие бывают повороты, чего уж… Да.

– С женой мне не повезло, — сдал оборону Никита. — Все вроде и нормально было, а потом как-то… Как чужие люди стали.

– С женою-то? — оживился Федор Михеич. — Энто-то да! С женою-то! Такое бывает, хочь волком вой. Жены-то, они ж… Бабы-то энти! А что не так-то у вас с женою?

Никита вздохнул. Как старику расскажешь о потере чувств, о внутреннем отчуждении, о разности потенциалов и утраченном родстве душ?

– Да как вам объяснить? — задумался он. — Стали как чужие. Раньше душа в душу жили, а теперь… И поговорить не о чем. Так и молчим весь вечер, хотя и не в ссоре.

– Это да… — согласился старик и поджал нижнюю губу, отчего его борода растопорщилась, как седой ежик. — Вот и я говорю бабке своей — мы с тобой мало говорим. Нешто мы чужие люди? Хочь разводись! Да… Так она иной раз так разгуторится, что хочь кляп в ухи затыкай! Ой, бабка! 

– Вот то-то и оно! — оживился Никита, обнаружив в старике внезапно явившегося понимающего союзника. — Мы же должны любить друг друга! А мы — как чужие люди. И зачем тогда друг друга мучить?

Старик замотал головой, с возмущением вытянул губы трубочкой и схмурил косматые белые брови.

– Истинно! Истинно, мучить! — он даже восклицательно потряс в воздухе искривленным трудом и временем пальцем. — Мучить-то! Не-ет. Мучить не надо друг друга, тут, да! Надо без мучений. Да…

– Вот я и хочу спросить у духовника, — уточнил Никита. — Стоит ли жить без любви и как венчанным развестись.

– Да. Эт правильно, — одобрил Федор Михеич. — Эт надобно-то спросить. Коли нет любви, то как жешь? Без любви-то оно негоже. Ежели была-то она, конечно, любовь-то эта. Да.

– Да была, — отмахнулся Никита устало — полночи в электричке сказывались сонностью да вялостью, какая особенно обостряется перед восходом солнца. — Любили, как могли не любить? По-настоящему любили, иначе бы и не поженились.

– Это да! — поддержал Федор Михеич. Он положил костистые руки на коленки, как первоклассник на старинной фотографии, и всмотрелся в даль. — И откудова оно только берется все энто-то? Влюбишься, и вот тебе любовь. Дар Божий! Так и есть. Да.

– В том-то и дело, — согласился Никита и даже взглянул на сторожа внимательно и с удивлением — и как старику знать про любовь? — Любовь — это дар Божий. Ну, а если Бог отнял его, то мы-то что можем поделать? Мы ж сами ее не придумаем.

При Божием упоминании сторож перекрестился с невнятной шепчущей молитовкой и снова со всем согласился:

– Да-да. Нет-нет. Не придумаем, — он разровнял распушенную бороду, явно запнувшись на поиске следующей реплики. — Сами-то что мы можем? Любовь-то, она ж как цветок, отцвела красиво, да и завяла криво. Знать бы наперед, что она развеется по ветру, так и хранили б ее.

Никита растер ладонями сонное лицо, потянулся, раскинул согнутые руки, распрямляя затекшие плечи и сталкивая друг с другом лопатки на спине. Наконец, уселся ровней и выдохнул — как выбросил наболевшее вон.

– В каком смысле? — до него не сразу дошли слова собеседника. — Что вы имеете ввиду, когда говорите «по ветру»?

– Да нет, нет. Эт я так — для словца, — дал заднюю старик, напустив на себя смущенный вид. — Оно ж так выходит: любовь-то Божья, а сердце-то человечье. Вот оно-то и расточает. То рассердится, то осудит. Так и выветрит всю любовь. Эт завсегда так, со всяким случается. Да-а.

Никита взглянул на старика с уважением — была в его словах своя правда.

– А как вы? — заинтересовался он уже жизнью Федора Михеича. — Тоже разводились?

Старик, не ожидавший настолько личного вопроса, даже опешил, но быстро собрался, потому как опытным он был собеседником:

– Мы-то? А как жешь? Мы-то с бабкой моей… Ой, бабка, — вспомнив о супруге он сложил руки замочком на животе и с едва уловимой улыбкой уставился под ноги притуманенным взглядом, какой бывает у задумавшегося или погрузившегося в воспоминания человека. Наконец, налюбовавшись памятными образами всласть, продолжил: — Разводились. Да-а. И много раз! До обеда разводимся, а пообедаем — и обратно сводимся. И так бывало, частенько мы, пока дети не пошли. Да. А потом некогда стало. Все, думаем, развестись бы, да когда ж тут? Да.

Солнце, наконец, прорвало линию горизонта, и небо просветлело, почти внезапно, вдруг натянулось чистой голубой поволокой, какою ему предстояло украшать весь этот день.

– Дотерпели… Вот и конец ночи, — блаженно вздохнул Федор Михеич, приметив начало дня. — Как мы с бабкой. Терпим, терпим. И так оно… Да.

Никита тоже вздохнул, но тягостно, от того, что натыкался в мыслях на противоречия.

– Если только терпением жить, так это не жена, а партнер какой-то, — заключил он вслух.

– Да! Да… Это не по-людски, — подтвердил старик. — Одним терпением — так эт мука какая-то. Без прощения-то и шагу не ступнуть. Да. Хошь терпеть — не серчай, а хошь любить — прощай. Да-а.

– Имеете ввиду прощать недостатки? Да нет у нее особых недостатков. По крайней мере таких, которые я бы назвал критичными, — попробовал Никита сделать вывод из стариковского сумбура, задумался и повел плечом: — Но, и тогда это будет не любовь. Приятельство, не более.

– Тут уж да. Не жена, а товарищ какой-то, — подтвердил старик, но пригнулся чуть вперед, взглянул в лицо юноши и прищурил с хитрецой один глаз. — Правда сказать, ежели жена как друг тебе, то поглядишь на нее — а она любой бабы лучше. Да. И любишь ее всякую, какая есть. Да. За такую-то все отдашь…

– И это любовь по-вашему? — удивился Никита. — Это результат преодолений. Труд, можно сказать.

– Да. Да, трудно любить, — подтвердил старик, вернулся в привычное положение, откинувшись на спинку скамьи, и снова всмотрелся в неизменную даль. – Это не дар. Цветок отцветет, листья облетят. Да. А семечка останется. Ее-то и надо рóстить. Тут уж да-а.

Он кивнул несколько раз головой, задумался и в уголках его глаз задрожали улыбательные морщинки.

Где-то в глубинах монастырской крепости забил колокол, трезвоня не то к подъему, не то к трапезе. Федор Михеич медленно поднялся с лавки, еще разок взглянул вдаль, будто запоминая навсегда, и пошаркал обратно в монастырь, в свою сторожку.

Никита тоже поднялся, потянулся хорошенько и пошел за стариком.

Федор Михеич, перед тем, как войти в дверь своей рабочей комнатки с лежаком, остановился, обернулся к Никите, взял его руками за обе руки и, заглядывая далеко в глаза, посоветовал напоследок:

– Вы старайтесь любить сразу, не ждите, что само придет. Да. Не придет само-то. А вы прощайте ее запросто, уважайте и берегите ее, жену-то вашу. И семечка та прорастет. И будет уже крепкая, на всю жизнь вам обоим как дар Божий. Тут уж да. И простите глупого старика, эт я просто так, от глупости наболтал тут. 

Никита не нашелся, что ответить, и Федор Михеич попрощался:

– Пойду уж домой, а то прибежит бабка-то. Эт по молодости мы глядели, того ли выбрали. А теперича боимся, как бы не остаться нам друг без друга. Так она и бежит сюда, ежели задержусь, боится, вдруг помер. Ой, бабка!

Никита недолго пробыл в монастыре, в тот же день вернувшись в город с дачниками на их пригородной электричке. Глядя на их грабли и мотыги, он вспоминал старика и его семечко, которое еще предстояло вырастить терпением, прощением и заботой. Зато в конце всех трудов и невзгод его ждал плод куда больший, чем то, что выращивают в дачных поселках. Потому как, большего и нет плода, чем любовь. Тут уж да.

_______________________
Подпишитесь на мой канал в Телеграм

Если удобнее, то Дзен